Корнелиус КАСТОРИАДИС (1922 — 1997) — французский философ, экономист и психоаналитик греческого происхождения и левой ориентации. Один из ведущих теоретиков группы «Социализм или варварство». Касториадис начинал свою карьеру как критик с марксистских позиций бюрократической системы в CCCР, он унаследовал у троцкистов и развил идею о Советском Союзе как стране победившего «бюрократического капитализма», противостоящего «капитализму рынка» в западных странах, однако впоследствии разработал собственную оригинальную философскую концепцию, порвав с марксизмом и, в значительной степени, с самим Марксом.
Вниманию наших читателей мы предлагаем одно из поздних интервью Касториадиса, опубликованное в 1992 г., где он достаточно подробно рассказывает о своём понимании сформировавшейся в последней трети ХХ века новой экологической парадигмы, связанной со становлением экологии как политической проблемы, путь к решению которой он видел в самоограничении общества вместо установки на бесконечный рост промышленного роста и потребления.
_________
Корнелиус КАСТОРИАДИС
РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИЛА ЭКОЛОГИИ
Интервью, вышедшее под этим заглавием в подборке материалов «Зеленая планета — Обсуждается экология» (La planete verte — L’ecologie en question), в журнале, опубликованном Бюро учащихся Института политических исследований в Париже; материалы собраны Паскалем Эгре 16 и 29 ноября 1992 г.
Касториадис К. Дрейфующее общество. Беседы и дискуссии (1974-1997). М.: Гнозис / Логос, 2012. С.243-254.
Что такое экология для вас?
Понимание того основополагающего факта, что не может быть такой социальной жизни, которая не придавала бы первостепенной важности окружающей среде, где она протекает. Любопытно, что такое понимание как будто бы наличествовало в гораздо большей мере в архаических или традиционных обществах в былые времена, нежели сегодня. Даже в Греции в 1970-е гг. существовали деревни, которые повторно использовали почти всё. Во Франции поддержание водоемов, лесов и пр. в надлежащем состоянии представляет собой непрерывную общественную заботу на протяжении столетий. Без «научного знания» люди обладали «наивным», но верным осознанием своей жизненно важной зависимости от окружающей среды (см. фильм «Дерсу Узала»). Ситуация радикально изменилась с возникновением капитализма и современной науки и техники, основанных на непрерывном и стремительном росте производства и потребления, что навлекает на экосферу земли уже теперь заметные катастрофические последствия. Если вас раздражают научные дискуссии, вам стоит хотя бы посмотреть на пляжи или подышать воздухом больших городов. И выходит, что уже невозможно представить себе политику, достойную этого имени, без первостепенной озабоченности экологией.
Может ли экология быть научной?
Экология, по существу, есть дело политическое, она не является «научной». Наука в качестве науки неспособна установить собственные границы или конечные цели. Если от нее требуют найти на и более эффективные либо экономичные средства для уничтожения населения Земли, то она может (и даже должна!) предоставить вам научный ответ. Поскольку она — наука, ей совершенно нечего сказать о «благом» или «дурном» характере данного замысла. Можно, и, разумеется, необходимо, мобилизовать научные исследования, чтобы изучить случайное влияние того или иного действия, связанного с производством, на окружающую среду или — порою — средство предотвратить тот или иной нежелательный второстепенный эффект. Но ответ, в конечном итоге, может быть только политическим.
Утверждать, подобно подписавшим «Гейдельбергское воззвание»[1] (которое я, со своей стороны, назвал бы, скорее «нюрнбергским воззванием»), будто наука, и только она, может решить все проблемы, — удручающая нелепость. Со стороны стольких лауреатов Нобелевской премии здесь выражается элементарная безграмотность, отсутствие рефлексии по поводу их собственной деятельности и полная историческая амнезия. Люди утверждают подобные вещи, а ведь всего лишь несколько лет назад главные изобретатели и конструкторы ядерных бомб выступали с публичными декларациями покаяния, били себя в грудь, провозглашали собственную виновность и так далее (назовем хотя бы Оппенгеймера и Сахарова). Ядерные бомбы создавали не философы, а принимали решения об их использовании или неиспользовании не ученые.
[1] Гейдельбергское воззвание было написано летом 1992 г., а обнародовано в 1993 г. Его подписали около 4 ООО ученых, среди которых — 72 лауреата Нобелевской премии. Подписавшие его выступили за «антропоцентрическую и утилитарную оценку мировых ресурсов». Это воззвание дало козыри в руки противникам экологического подхода к природе. — Прим. пер.
И как раз научно-техническое развитие и тот факт, что ученым нечего (и всегда будет нечего) сказать о его использовании и даже о его капиталистической ориентированности, привели к возникновению проблемы окружающей среды и наделили ее характерной для сегодняшнего дня серьезностью. А в том, что мы сегодня констатируем, есть колоссальная полоса неопределенности относительно данных и перспектив эволюции земной среды. Эта полоса неопределенности, очевидно, вырисовывается с двух сторон. Мое личное мнение состоит в том, что наиболее вероятны самые мрачные перспективы. Однако подлинная проблема не в этом; подлинная проблема — полное исчезновение благоразумия, phronusis’а. Если данность такова, что никто не может сказать с уверенностью, вызовет или нет парниковый эффект повышение уровня океанов, и даже о том, через сколько лет озоновая дыра распространится на всю атмосферу, то единственная позиция, которую следует занимать — это позиция diligens pater familias, совестливого отца семейства, который говорит себе: поскольку на кон поставлено столь многое, а вероятность событий просчитать почти невозможно, то я буду вести себя с величайшим благоразумием, а не так, словно ничего не произошло.
Однако то, что мы видим сейчас, например, во время карнавала в Рио (называемого саммитом[2]), свидетельствует о полной безответственности. Я имею в виду Буша и либералов, с закоренелым упорством, наоборот, превозносящих аргумент о неопределенности (раз уж ничего не «доказано», будем продолжать как прежде…) Кроме того, мы видим чудовищный альянс между американскими правыми протестантами и Католической церковью, противодействующий всякому контролю над рождаемостью в Третьем мире, тогда как связь между демографическим взрывом и проблемами окружающей среды является очевидной. В то же время — верх лицемерия! — участники саммита делают вид, будто они заботятся об уровне жизни народов Третьего мира. Но чтобы повысить этот уровень жизни, надо еще ускорить производство и потребление невозобновляемых ресурсов…
[2] Имеется в виду Конференция ООН по окружающей среде и развитию, состоявшаяся 3-14 июня 1992 г., в которой участвовали представители 172 стран, и на которой было принято несколько важнейших деклараций — по экологии, изменению климата и пр. — Прим. пер.
Как бы там ни было, на саммите в Рио были приняты две конвенции, расцениваемые некоторыми как исторические: конвенция об изменениях климата и конвенция о биоразнообразии. Это тоже части «карнавала»?
Да, ведь они не предлагают никаких конкретных мер и не сопровождаются никакими санкциями. Это просто дань уважения со стороны порока в адрес добродетели.
Несколько слов о биоразнообразии. В любом случае следовало бы напомнить подписавшим Гейдельбергское воззвание, что сейчас никто не знает, сколько видов живых существ обитает на Земле. Оценки колеблются в диапазоне от десяти до тридцати миллионов, однако выдвигалась даже цифра в сто миллионов. И вот, из этих видов нам известна лишь ничтожная доля. Но о чем мы можем говорить почти с уверенностью, так это о количестве живых видов, исчезновению которых мы способствуем каждый год, в частности, посредством вырубки тропических лесов. Согласно оценке американского биолога Э.О. Уилсона, через тридцать лет мы можем уничтожить 20% существующих видов, то есть если предположить их самое малое количество из упомянутых нами, то в среднем истребляется семьдесят тысяч видов в год и двести видов в день! Независимо от каких бы то ни было прочих аргументов, истребление одного-единственного вида может повлечь за собой обрушение биологического равновесия, а, стало быть, уничтожение целого экотопа.
По прочтении некоторых из ваших текстов возникает впечатление, будто экология — это лишь надводная часть айсберга, заслоняющая пересмотр не только науки, но и политической, и экономической системы. Выходит, вы — революционер?
Революция не имеет в виду потоков крови, взятия Зимнего дворца и т. д. Революция означает радикальную трансформацию общественных институтов. В этом смысле я, конечно, революционер. Но чтобы свершилась такая революция, необходимо, чтобы произошли глубокие изменения в психосоциальной организации жителей Запада, в их отношении к жизни, словом, в их воображаемом. Необходимо, чтобы абсурдная и позорная мысль о том, что якобы единственной целью жизни является непрерывный рост производства и потребления, была отброшена. Необходимо отбросить капиталистическое воображаемое, касающееся псевдорационального псевдоосвоения природы, воображаемое беспредельной экспансии. Это могут сделать обычные люди — мужчины и женщины — сообща. Индивид-одиночка, или одна-единственная организация, может в лучшем случае лишь готовить, критиковать, побуждать, намечать возможные направления.
Какую параллель можно установить между отступлением марксизма и идеологий, и расцветом политической экологии?
Связи, очевидно, сложны. Прежде всего, необходимо уразуметь, что уже и Маркс уже полностью коренится в капиталистическом воображаемом: с его точки зрения, как и с точки зрения господствовавшей в его эпоху идеологии, все зависит от роста производительных сил. Когда производство достигнет высокого уровня, можно-де будет говорить о действительно свободном обществе действительно равных людей и так далее. У Маркса мы не находим никакой критики капиталистической техники, будь то техники производства, или же типов и природы изготавливаемых товаров. Капиталистическая техника и производимые с ее помощью товары, с его точки зрения, представляют собой неотъемлемую часть процесса развития человека. Более того, Маркс не критикует организацию производственных процессов на заводах. Конечно, он подвергает критике ее некоторые «крайние» аспекты, но сама организация в целом представляется ему просто-напросто воплощением рациональности. Главное в критике Маркса касается использования этой техники и этой организации: они приносят прибыль только капиталу вместо того, чтобы идти на пользу человечеству в целом. Он не видит того, что необходимо заняться внутренней критикой техники и организации капиталистического производства.
Это «упущение» кажется странным у Маркса, потому что в ту же эпоху мы обнаруживаем экологический тип рефлексии у многочисленных авторов. Вспомните общеизвестный пример из «Отверженных» Гюго. Когда Жан Вальжан, чтобы спасти Марьюса, тащит его по сточным канавам Парижа, Гюго предается одному из тех отступлений от темы, которые он так любит. Несомненно, основываясь на расчетах одного из великих химиков эпохи, вероятно, Либиха, он утверждает, что Париж сбрасывает в море каждый год эквивалент пятисот миллионов франков золотом. И он противопоставляет это поведению китайских крестьян, удобряющих землю собственными экскрементами. Вот почему (говорит он приблизительно следующее) земля Китая сегодня столь же плодородна, как в первый день Творения. Гюго знает, что традиционные экономики были экономиками рециркуляции, тогда как современная экономика — это экономика расточительства. Маркс же пренебрегает всем этим или считает все это второстепенным. И таким взглядам суждено было оставаться определяющими для марксизма до самого его заката.
Начиная с конца 50-х гг. изменению этой ситуации способствовало сочетание нескольких факторов. Прежде всего, после XX съезда русской коммунистической партии (1956), состоявшейся в том же году венгерской революции, затем — событий в Польше, в Праге и так далее, марксистская идеология утрачивает привлекательность. Затем начинается критика капиталистической идеологии. Мимоходом упомяну, что в одном из своих текстов 1957 г., «О содержании социализма»[3], я предпринимаю радикальную критику в адрес Маркса за то, что он совершенно пренебрег критикой капиталистической технологии именно на производстве и полностью разделял в этом отношении взгляды, характерные для его эпохи. В то же самое время начинает давать о себе знать разрушительное влияние капитализма на окружающую среду. Одной из первых книг по экологии, оказавших большое и обширное влияние, стала книга Рейчел Карсон «Безмолвная весна» [4], описывающая опустошение, причиненное природе инсектицидами: инсектициды уничтожают не только насекомых — паразитов растений, но еще и насекомых, которыми питаются птицы — отчетливый пример цикличности экологического баланса и его полного разрушения при разрушении одного из его элементов.
[3] “Sur le contenu du socialisme”, воспроизведено в: Le contenu du socialisme, Paris, UGE, “10/18”, 1979.
[4] Carson Rachel. Silent Spring. Boston, Houghton Mifflin, 1962.
В те годы начинает формироваться экологическое сознание, которое развивается тем более стремительно, что молодежь, недовольная социальным строем в богатых странах, не может больше направлять свою критику по традиционному марксистскому пути, который становится практически смехотворным. Критика в духе «Отверженных» Гюго уже не соответствует реальному положению вещей; теперь нельзя обвинять капитал в том, что он морит рабочих голодом: ведь в каждой семье рабочих есть один, а то и два автомобиля. В то же время происходит слияние сугубо экологических тем с темами протеста против ядерного оружия и использования ядерной энергии.
Является ли экология в таком случае новой идеологией конца столетия?
Нет, я бы так не сказал, и, во всяком случае, нельзя превращать экологию в идеологию. Но учет окружающей среды, равновесия между человечеством и ресурсами планеты, является основополагающей очевидностью для всякой подлинной и серьезной политики. Это неизбежно из-за бешеной гонки независимой от общества технической науки и из-за грандиозного демографического взрыва, который будет еще ощущаться как минимум полстолетия. Однако этот учет окружающей среды должен быть включен в политический проект, который обязательно превзойдет рамки только лишь «экологии». А если не будет нового движения, если не состоится пробуждение демократического проекта, то «экологию» вполне можно будет интегрировать в неофашистскую идеологию. Например, в связи с мировой экологической катастрофой мы прекрасно видим, как авторитарные режимы навязывают драконовские ограничения растерянному и апатичному населению. Включение экологической составляющей в радикальный демократический проект необходимо. Это включение настоятельно необходимо потому, что переоценка ценностей и ориентаций современного общества, подразумеваемая таким проектом, неотделима от критики воображаемого «развития», под влияние которого мы находимся.
Есть ли такой проект у французских экологических движений?
Думаю, что у движения «Зелёные», также как и у движения «Поколение Экология» (фр. Génération écologie) политическая составляющая неадекватна и недостаточна. Мы не видим никакой рефлексии над антропологическими структурами современного общества, над структурами политическими и государственными, над тем, что есть истинная демократия, над вопросами, затрагивающими ее учреждение и функционирование и так далее. Эти движения занимаются почти исключительно вопросами окружающей среды, и почти совсем не рассматривают ни социальных, ни политических вопросов. Можно понять, что они не хотят быть «ни левыми, ни правыми». Но эта разновидность «вопроса чести», состоящая в том, чтобы не выступать по жгучим политическим вопросам, достойна критики; она ведет к превращению таких движений в своего рода лобби[5].
[5] Это любимый «конёк» Касториадиса — критика «зелёных» партий и движений за недостаточный радикализм их социальных требований и представлений. В частности, в другом интервью («Проект автономии — не утопия», 1993) он говорит, что «существующие экологические партии, с политической точки зрения, полностью близоруки. Они не видят неразрывной связи экологических проблем с общими проблемами общества и склонны превратиться в лобби, направленное на охрану окружающей среды» (Касториадис К. Дрейфующее общество. С. 17). — прим. ред.
А когда политическое измерение осознается, это осознание кажется мне недостаточным. Так обстояли дела в Германии, где «Зелёные» установили право ротации и отзыва для своих депутатов. Ротация и отзыв — главные идеи в моей политической рефлексии. Но если отделить их от остальных идей, они перестают что-либо значить. Это и произошло в Германии, где, в сочетании с парламентской системой, они утратили всякое значение. Ибо сам дух парламентской системы состоит в том, чтобы, избирая «представителей» на пять лет, избавляться от политических вопросов, перепоручая их этим «представителям», с тем, чтобы больше этим не заниматься — то есть полная противоположность демократического проекта.
Включает ли эта чисто политическая составляющая проекта радикальных изменений еще и отношения между Севером и Югом?
Разумеется. Это кошмар — видеть, как вполне сытые люди, посмотрев по телевизору, как сомалийцы умирают с голоду, возвращаются к просмотру футбольного матча. Но ведь это — даже с самой низкореалистичной точки зрения чудовищно близорукая позиция! Закроем глаза, а они пусть подыхают! Но в конечном итоге они больше не будут «подыхать». Нелегальная иммиграция увеличивается по мере роста демографического давления, и мы поймем, что то, что мы видели — только «цветочки». Чиканос практически беспрепятственно пересекают мексикано-американскую границу, и скоро там будут не одни только мексиканцы. Сегодня в Европу иммигранты направляются, среди прочего, через Гибралтарский пролив. Мы имеем в виду не марокканцев; люди приезжают со всех уголков Африки, даже из Эфиопии и Кот д’Ивуара: они претерпевают невообразимые страдания, чтобы оказаться в Танжере и заплатить перевозчику. Но завтра это уже будет не только Гибралтар. Имеется где-то сорок тысяч километров средиземноморских берегов, окаймляющих то, что Черчилль называл «мягким подбрюшьем Европы». Уже сейчас иракские беженцы пересекают Турцию и нелегально проникают в Грецию. Затем — вся восточная граница стран Европейского Союза (Les Douze). Может быть, придется возвести новую Берлинскую стену, в триста-четыреста километров длиной, чтобы воспрепятствовать проникновению голодных жителей Востока в сытую Европу?
Известно, что существует чудовищный экономический и социальный дисбаланс между богатым Западом и остальным миром. Этот дисбаланс не уменьшается, а растет. Единственное, что цивилизованный Запад экспортирует в эти страны под видом «культуры» — это методы организации государственных переворотов, вооружение и телевидение с выставлением напоказ образцов потребления, для бедного населения недосягаемых. Этот дисбаланс не может существовать как прежде, если только Европа не станет крепостью, управляемой полицейским режимом.
Что вы думаете о книге Люка Ферри[6], объясняющую, что «Зеленые» — это носители глобального мировоззрения, подвергающие пересмотру отношения между человеком и природой?
[6] Ferry Luc. Le Nouvel Ordre ecologique. Paris, Grasset, 1992. reed. LGF, 1994, 2002.
В книге Люка Ферри неправильно выбран враг, и, в конечном итоге, она оборачивается отвлекающей операцией. В момент, когда дом горит, когда планета в опасности, Люк Ферри позволяет себе роскошь, находя легкодоступного врага в лице некоторых маргинальных идеологов, которые никого не представляют и ничем не угрожают, и не говорит ни слова, или почти ни слова, об истинных проблемах. В то же время «натуралистической» идеологии он противопоставляет совершенно поверхностную «гуманистическую» или «антропоцентричную» идеологию. Человек укоренен в чем-то ином, нежели он сам, и тот факт, что он не является «природным существом», не означает, что он подвешен в воздухе. Какой толк без конца твердить нам о конечном характере человеческого существа, когда речь идет о философии познания, и забывать об этой конечности, как только речь заходит о практической философии!
Можно ли сказать, что существует философ — основоположник экологии?
Не вижу такого философа, которого можно было бы охарактеризовать как основоположника экологии. Конечно, есть английские, немецкие и французские романтики, «любовь к природе». Но экология не есть «любовь к природе»: это необходимость самоограничения (то есть истинной свободы) человеческого существа по отношению к планете, на которой он по случайности обитает и в процесс разрушения которой он вовлечен. Наоборот, у многочисленных философов можно обнаружить гордыню, ту самую древнегреческую hybris, чрезмерную самонадеянность, которая возводит человека на пьедестал как «хозяина и собственника» природы — это утверждение, по правде говоря, смехотворно. Мы даже не хозяева того, что мы как индивиды сделаем завтра или через несколько недель. Но hybris всегда влечет за собой nemesis, наказание, а вот оно-то и грозит нас постичь.
Может ли быть благотворным переоткрытие античной философии в ее измерении равновесия и гармонии?
Переоткрытие философии в целом может быть благотворным, так как мы переживаем один из наименее философских — чтобы не сказать антифилософских — периодов в истории человечества. Но и позиция древних греков не есть позиция равновесия и гармонии. Она исходит из признания невидимых границ нашего действия, из нашей сущностной смертности и из потребности в самоограничении.
Можно ли рассматривать рост беспокойства об окружающей среде как один из аспектов возвращения религиозного начала в форме веры в природу?
Прежде всего, я думаю, что — вопреки тому, что рассказывают — в западных странах нет никакого возврата религиозного. Кроме того, экология в правильном понимании (а с этой точки зрения здесь можно сделать чуть ли не обобщение) не делает из природы божества, как, впрочем, и из человека. Единственная связь, которую я здесь вижу, является весьма косвенной. Дело касается влияния, которое религия имеет почти во всех обществах. Мы живем в первом обществе с начала истории человечества, когда религия уже не находится в центре общественной жизни. Почему религии отводилось столь колоссальное место? Потому что она напоминала человеку, что он не является хозяином мира, что он живет над Бездной, Хаосом, Безосновностью, что существует нечто иное, нежели человек, и это иное религия так или иначе персонифицировала: называла она его «табу», «тотемом», Амоном-Ра, богами Олимпа — или Мойрой, или Иеговой… Религия представляла Бездну и в то же время маскировала ее, наделяя лицом: это Бог, Бог есть любовь и так далее. И тем самым она также придавала смысл человеческой жизни и смерти. Конечно, религия проецировала на божественные силы или на монотеистического Бога сугубо антропоморфные и антропоцентрические атрибуты, и как раз делая это, она «придавала смысл» всему существующему — Бездна становилась как бы хорошо знакомой, подобной нам. Однако в то же время религия напоминала человеку о его ограниченности, она напоминала ему, что Бытие непостижимо и непокорно. А, значит, экология, включенная в политический проект, должна сразу и указывать на ограниченность человека, и напоминать ему, что у Бытия нет смысла, что именно мы создаем этот смысл на свой страх и риск (в том числе, и в форме религий…). Стало быть, здесь мы видим своего рода сближение [между экологией и религией], но также и своего рода — неустранимое противопоставление.
Итак, вы желаете не столько охраны природы, сколько защиты человека?
Защита человека от него самого — вот в чем вопрос. Главная опасность для человека — это сам человек. Никакая природная катастрофа не сравнится с бойнями и массовыми убийствами (les holocausts), которые против человека устраивал сам человек. Сегодня человек всегда или более чем когда-либо прежде, враг человека, и не только потому, что он больше, чем когда-либо, занимается массовым истреблением себе подобных, но еще и потому, что он рубит сук, на котором сидит: окружающую среду. Нам следовало бы попытаться пробудить осознание этого факта в эпоху, когда религия — по вполне понятным причинам — уже не может играть этой роли. Речь идет о том, чтобы напоминать людям об их ограниченности, не только индивидуальной, но и социальной. Дело не только в том, что каждый подчиняется закону природы и что каждый в один прекрасный день умрет; дело еще и в том, что все вместе мы не можем делать что угодно, но мы должны ограничивать себя. Автономия — подлинная свобода — есть самоограничение, необходимое не только для правил внутрисоциального поведения, но и для правил нашего поведения, которые мы принимаем по отношению к окружающей среде.
Оптимист ли вы в том, что касается пробуждения этого осознания границ человека?
У людей есть созидательная власть, способность к изменению того, что есть, что по природе и по определению ничем не обусловлено и непредсказуемо. Но все-таки как таковая, она не является ни позитивной, ни негативной, и говорить об оптимизме или о пессимизме на этом уровне было бы поверхностным. Человек в том, что касается его созидательной власти, есть человек и тогда, когда он строит Парфенон или собор Парижской Богоматери, и тогда, когда он организует Освенцим или Гулаг. Спор о значении того, что он создает, начинается впоследствии (и он, разумеется, чрезвычайно важен). Сегодня, конечно, существует тревожный вопрос об углублении современного общества в повторение, становящееся все более бессодержательным; впрочем, если предположить, что это повторение уступит место возрождению исторического творения, мы будем вопрошать о природе и ценности этого творения. Мы не можем ни пренебрегать этими вопросами, ни замалчивать их, ни давать на них ответы заранее. Ведь такова история.
Перевод с фр. — Борис СКУРАТОВ
Корнелиус КАСТОРИАДИС (1922 — 1997) — французский философ, экономист и психоаналитик греческого происхождения и левой ориентации. Один из ведущих теоретиков группы «Социализм или варварство». Касториадис начинал свою карьеру как критик с марксистских позиций бюрократической системы в CCCР, он унаследовал у троцкистов и развил идею о Советском Союзе как стране победившего «бюрократического капитализма», противостоящего «капитализму рынка» в западных странах, однако впоследствии разработал собственную оригинальную философскую концепцию, порвав с марксизмом и, в значительной степени, с самим Марксом.
Вниманию наших читателей мы предлагаем одно из поздних интервью Касториадиса, опубликованное в 1992 г., где он достаточно подробно рассказывает о своём понимании сформировавшейся в последней трети ХХ века новой экологической парадигмы, связанной со становлением экологии как политической проблемы, путь к решению которой он видел в самоограничении общества вместо установки на бесконечный рост промышленного роста и потребления.
_________
Корнелиус КАСТОРИАДИС
РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИЛА ЭКОЛОГИИ
Интервью, вышедшее под этим заглавием в подборке материалов «Зеленая планета — Обсуждается экология» (La planete verte — L’ecologie en question), в журнале, опубликованном Бюро учащихся Института политических исследований в Париже; материалы собраны Паскалем Эгре 16 и 29 ноября 1992 г.
Касториадис К. Дрейфующее общество. Беседы и дискуссии (1974-1997). М.: Гнозис / Логос, 2012. С.243-254.
Что такое экология для вас?
Понимание того основополагающего факта, что не может быть такой социальной жизни, которая не придавала бы первостепенной важности окружающей среде, где она протекает. Любопытно, что такое понимание как будто бы наличествовало в гораздо большей мере в архаических или традиционных обществах в былые времена, нежели сегодня. Даже в Греции в 1970-е гг. существовали деревни, которые повторно использовали почти всё. Во Франции поддержание водоемов, лесов и пр. в надлежащем состоянии представляет собой непрерывную общественную заботу на протяжении столетий. Без «научного знания» люди обладали «наивным», но верным осознанием своей жизненно важной зависимости от окружающей среды (см. фильм «Дерсу Узала»). Ситуация радикально изменилась с возникновением капитализма и современной науки и техники, основанных на непрерывном и стремительном росте производства и потребления, что навлекает на экосферу земли уже теперь заметные катастрофические последствия. Если вас раздражают научные дискуссии, вам стоит хотя бы посмотреть на пляжи или подышать воздухом больших городов. И выходит, что уже невозможно представить себе политику, достойную этого имени, без первостепенной озабоченности экологией.
Может ли экология быть научной?
Экология, по существу, есть дело политическое, она не является «научной». Наука в качестве науки неспособна установить собственные границы или конечные цели. Если от нее требуют найти на и более эффективные либо экономичные средства для уничтожения населения Земли, то она может (и даже должна!) предоставить вам научный ответ. Поскольку она — наука, ей совершенно нечего сказать о «благом» или «дурном» характере данного замысла. Можно, и, разумеется, необходимо, мобилизовать научные исследования, чтобы изучить случайное влияние того или иного действия, связанного с производством, на окружающую среду или — порою — средство предотвратить тот или иной нежелательный второстепенный эффект. Но ответ, в конечном итоге, может быть только политическим.
Утверждать, подобно подписавшим «Гейдельбергское воззвание»[1] (которое я, со своей стороны, назвал бы, скорее «нюрнбергским воззванием»), будто наука, и только она, может решить все проблемы, — удручающая нелепость. Со стороны стольких лауреатов Нобелевской премии здесь выражается элементарная безграмотность, отсутствие рефлексии по поводу их собственной деятельности и полная историческая амнезия. Люди утверждают подобные вещи, а ведь всего лишь несколько лет назад главные изобретатели и конструкторы ядерных бомб выступали с публичными декларациями покаяния, били себя в грудь, провозглашали собственную виновность и так далее (назовем хотя бы Оппенгеймера и Сахарова). Ядерные бомбы создавали не философы, а принимали решения об их использовании или неиспользовании не ученые.
[1] Гейдельбергское воззвание было написано летом 1992 г., а обнародовано в 1993 г. Его подписали около 4 ООО ученых, среди которых — 72 лауреата Нобелевской премии. Подписавшие его выступили за «антропоцентрическую и утилитарную оценку мировых ресурсов». Это воззвание дало козыри в руки противникам экологического подхода к природе. — Прим. пер.
И как раз научно-техническое развитие и тот факт, что ученым нечего (и всегда будет нечего) сказать о его использовании и даже о его капиталистической ориентированности, привели к возникновению проблемы окружающей среды и наделили ее характерной для сегодняшнего дня серьезностью. А в том, что мы сегодня констатируем, есть колоссальная полоса неопределенности относительно данных и перспектив эволюции земной среды. Эта полоса неопределенности, очевидно, вырисовывается с двух сторон. Мое личное мнение состоит в том, что наиболее вероятны самые мрачные перспективы. Однако подлинная проблема не в этом; подлинная проблема — полное исчезновение благоразумия, phronusis’а. Если данность такова, что никто не может сказать с уверенностью, вызовет или нет парниковый эффект повышение уровня океанов, и даже о том, через сколько лет озоновая дыра распространится на всю атмосферу, то единственная позиция, которую следует занимать — это позиция diligens pater familias, совестливого отца семейства, который говорит себе: поскольку на кон поставлено столь многое, а вероятность событий просчитать почти невозможно, то я буду вести себя с величайшим благоразумием, а не так, словно ничего не произошло.
Однако то, что мы видим сейчас, например, во время карнавала в Рио (называемого саммитом[2]), свидетельствует о полной безответственности. Я имею в виду Буша и либералов, с закоренелым упорством, наоборот, превозносящих аргумент о неопределенности (раз уж ничего не «доказано», будем продолжать как прежде…) Кроме того, мы видим чудовищный альянс между американскими правыми протестантами и Католической церковью, противодействующий всякому контролю над рождаемостью в Третьем мире, тогда как связь между демографическим взрывом и проблемами окружающей среды является очевидной. В то же время — верх лицемерия! — участники саммита делают вид, будто они заботятся об уровне жизни народов Третьего мира. Но чтобы повысить этот уровень жизни, надо еще ускорить производство и потребление невозобновляемых ресурсов…
[2] Имеется в виду Конференция ООН по окружающей среде и развитию, состоявшаяся 3-14 июня 1992 г., в которой участвовали представители 172 стран, и на которой было принято несколько важнейших деклараций — по экологии, изменению климата и пр. — Прим. пер.
Как бы там ни было, на саммите в Рио были приняты две конвенции, расцениваемые некоторыми как исторические: конвенция об изменениях климата и конвенция о биоразнообразии. Это тоже части «карнавала»?
Да, ведь они не предлагают никаких конкретных мер и не сопровождаются никакими санкциями. Это просто дань уважения со стороны порока в адрес добродетели.
Несколько слов о биоразнообразии. В любом случае следовало бы напомнить подписавшим Гейдельбергское воззвание, что сейчас никто не знает, сколько видов живых существ обитает на Земле. Оценки колеблются в диапазоне от десяти до тридцати миллионов, однако выдвигалась даже цифра в сто миллионов. И вот, из этих видов нам известна лишь ничтожная доля. Но о чем мы можем говорить почти с уверенностью, так это о количестве живых видов, исчезновению которых мы способствуем каждый год, в частности, посредством вырубки тропических лесов. Согласно оценке американского биолога Э.О. Уилсона, через тридцать лет мы можем уничтожить 20% существующих видов, то есть если предположить их самое малое количество из упомянутых нами, то в среднем истребляется семьдесят тысяч видов в год и двести видов в день! Независимо от каких бы то ни было прочих аргументов, истребление одного-единственного вида может повлечь за собой обрушение биологического равновесия, а, стало быть, уничтожение целого экотопа.
По прочтении некоторых из ваших текстов возникает впечатление, будто экология — это лишь надводная часть айсберга, заслоняющая пересмотр не только науки, но и политической, и экономической системы. Выходит, вы — революционер?
Революция не имеет в виду потоков крови, взятия Зимнего дворца и т. д. Революция означает радикальную трансформацию общественных институтов. В этом смысле я, конечно, революционер. Но чтобы свершилась такая революция, необходимо, чтобы произошли глубокие изменения в психосоциальной организации жителей Запада, в их отношении к жизни, словом, в их воображаемом. Необходимо, чтобы абсурдная и позорная мысль о том, что якобы единственной целью жизни является непрерывный рост производства и потребления, была отброшена. Необходимо отбросить капиталистическое воображаемое, касающееся псевдорационального псевдоосвоения природы, воображаемое беспредельной экспансии. Это могут сделать обычные люди — мужчины и женщины — сообща. Индивид-одиночка, или одна-единственная организация, может в лучшем случае лишь готовить, критиковать, побуждать, намечать возможные направления.
Какую параллель можно установить между отступлением марксизма и идеологий, и расцветом политической экологии?
Связи, очевидно, сложны. Прежде всего, необходимо уразуметь, что уже и Маркс уже полностью коренится в капиталистическом воображаемом: с его точки зрения, как и с точки зрения господствовавшей в его эпоху идеологии, все зависит от роста производительных сил. Когда производство достигнет высокого уровня, можно-де будет говорить о действительно свободном обществе действительно равных людей и так далее. У Маркса мы не находим никакой критики капиталистической техники, будь то техники производства, или же типов и природы изготавливаемых товаров. Капиталистическая техника и производимые с ее помощью товары, с его точки зрения, представляют собой неотъемлемую часть процесса развития человека. Более того, Маркс не критикует организацию производственных процессов на заводах. Конечно, он подвергает критике ее некоторые «крайние» аспекты, но сама организация в целом представляется ему просто-напросто воплощением рациональности. Главное в критике Маркса касается использования этой техники и этой организации: они приносят прибыль только капиталу вместо того, чтобы идти на пользу человечеству в целом. Он не видит того, что необходимо заняться внутренней критикой техники и организации капиталистического производства.
Это «упущение» кажется странным у Маркса, потому что в ту же эпоху мы обнаруживаем экологический тип рефлексии у многочисленных авторов. Вспомните общеизвестный пример из «Отверженных» Гюго. Когда Жан Вальжан, чтобы спасти Марьюса, тащит его по сточным канавам Парижа, Гюго предается одному из тех отступлений от темы, которые он так любит. Несомненно, основываясь на расчетах одного из великих химиков эпохи, вероятно, Либиха, он утверждает, что Париж сбрасывает в море каждый год эквивалент пятисот миллионов франков золотом. И он противопоставляет это поведению китайских крестьян, удобряющих землю собственными экскрементами. Вот почему (говорит он приблизительно следующее) земля Китая сегодня столь же плодородна, как в первый день Творения. Гюго знает, что традиционные экономики были экономиками рециркуляции, тогда как современная экономика — это экономика расточительства. Маркс же пренебрегает всем этим или считает все это второстепенным. И таким взглядам суждено было оставаться определяющими для марксизма до самого его заката.
Начиная с конца 50-х гг. изменению этой ситуации способствовало сочетание нескольких факторов. Прежде всего, после XX съезда русской коммунистической партии (1956), состоявшейся в том же году венгерской революции, затем — событий в Польше, в Праге и так далее, марксистская идеология утрачивает привлекательность. Затем начинается критика капиталистической идеологии. Мимоходом упомяну, что в одном из своих текстов 1957 г., «О содержании социализма»[3], я предпринимаю радикальную критику в адрес Маркса за то, что он совершенно пренебрег критикой капиталистической технологии именно на производстве и полностью разделял в этом отношении взгляды, характерные для его эпохи. В то же самое время начинает давать о себе знать разрушительное влияние капитализма на окружающую среду. Одной из первых книг по экологии, оказавших большое и обширное влияние, стала книга Рейчел Карсон «Безмолвная весна» [4], описывающая опустошение, причиненное природе инсектицидами: инсектициды уничтожают не только насекомых — паразитов растений, но еще и насекомых, которыми питаются птицы — отчетливый пример цикличности экологического баланса и его полного разрушения при разрушении одного из его элементов.
[3] “Sur le contenu du socialisme”, воспроизведено в: Le contenu du socialisme, Paris, UGE, “10/18”, 1979.
[4] Carson Rachel. Silent Spring. Boston, Houghton Mifflin, 1962.
В те годы начинает формироваться экологическое сознание, которое развивается тем более стремительно, что молодежь, недовольная социальным строем в богатых странах, не может больше направлять свою критику по традиционному марксистскому пути, который становится практически смехотворным. Критика в духе «Отверженных» Гюго уже не соответствует реальному положению вещей; теперь нельзя обвинять капитал в том, что он морит рабочих голодом: ведь в каждой семье рабочих есть один, а то и два автомобиля. В то же время происходит слияние сугубо экологических тем с темами протеста против ядерного оружия и использования ядерной энергии.
Является ли экология в таком случае новой идеологией конца столетия?
Нет, я бы так не сказал, и, во всяком случае, нельзя превращать экологию в идеологию. Но учет окружающей среды, равновесия между человечеством и ресурсами планеты, является основополагающей очевидностью для всякой подлинной и серьезной политики. Это неизбежно из-за бешеной гонки независимой от общества технической науки и из-за грандиозного демографического взрыва, который будет еще ощущаться как минимум полстолетия. Однако этот учет окружающей среды должен быть включен в политический проект, который обязательно превзойдет рамки только лишь «экологии». А если не будет нового движения, если не состоится пробуждение демократического проекта, то «экологию» вполне можно будет интегрировать в неофашистскую идеологию. Например, в связи с мировой экологической катастрофой мы прекрасно видим, как авторитарные режимы навязывают драконовские ограничения растерянному и апатичному населению. Включение экологической составляющей в радикальный демократический проект необходимо. Это включение настоятельно необходимо потому, что переоценка ценностей и ориентаций современного общества, подразумеваемая таким проектом, неотделима от критики воображаемого «развития», под влияние которого мы находимся.
Есть ли такой проект у французских экологических движений?
Думаю, что у движения «Зелёные», также как и у движения «Поколение Экология» (фр. Génération écologie) политическая составляющая неадекватна и недостаточна. Мы не видим никакой рефлексии над антропологическими структурами современного общества, над структурами политическими и государственными, над тем, что есть истинная демократия, над вопросами, затрагивающими ее учреждение и функционирование и так далее. Эти движения занимаются почти исключительно вопросами окружающей среды, и почти совсем не рассматривают ни социальных, ни политических вопросов. Можно понять, что они не хотят быть «ни левыми, ни правыми». Но эта разновидность «вопроса чести», состоящая в том, чтобы не выступать по жгучим политическим вопросам, достойна критики; она ведет к превращению таких движений в своего рода лобби[5].
[5] Это любимый «конёк» Касториадиса — критика «зелёных» партий и движений за недостаточный радикализм их социальных требований и представлений. В частности, в другом интервью («Проект автономии — не утопия», 1993) он говорит, что «существующие экологические партии, с политической точки зрения, полностью близоруки. Они не видят неразрывной связи экологических проблем с общими проблемами общества и склонны превратиться в лобби, направленное на охрану окружающей среды» (Касториадис К. Дрейфующее общество. С. 17). — прим. ред.
А когда политическое измерение осознается, это осознание кажется мне недостаточным. Так обстояли дела в Германии, где «Зелёные» установили право ротации и отзыва для своих депутатов. Ротация и отзыв — главные идеи в моей политической рефлексии. Но если отделить их от остальных идей, они перестают что-либо значить. Это и произошло в Германии, где, в сочетании с парламентской системой, они утратили всякое значение. Ибо сам дух парламентской системы состоит в том, чтобы, избирая «представителей» на пять лет, избавляться от политических вопросов, перепоручая их этим «представителям», с тем, чтобы больше этим не заниматься — то есть полная противоположность демократического проекта.
Включает ли эта чисто политическая составляющая проекта радикальных изменений еще и отношения между Севером и Югом?
Разумеется. Это кошмар — видеть, как вполне сытые люди, посмотрев по телевизору, как сомалийцы умирают с голоду, возвращаются к просмотру футбольного матча. Но ведь это — даже с самой низкореалистичной точки зрения чудовищно близорукая позиция! Закроем глаза, а они пусть подыхают! Но в конечном итоге они больше не будут «подыхать». Нелегальная иммиграция увеличивается по мере роста демографического давления, и мы поймем, что то, что мы видели — только «цветочки». Чиканос практически беспрепятственно пересекают мексикано-американскую границу, и скоро там будут не одни только мексиканцы. Сегодня в Европу иммигранты направляются, среди прочего, через Гибралтарский пролив. Мы имеем в виду не марокканцев; люди приезжают со всех уголков Африки, даже из Эфиопии и Кот д’Ивуара: они претерпевают невообразимые страдания, чтобы оказаться в Танжере и заплатить перевозчику. Но завтра это уже будет не только Гибралтар. Имеется где-то сорок тысяч километров средиземноморских берегов, окаймляющих то, что Черчилль называл «мягким подбрюшьем Европы». Уже сейчас иракские беженцы пересекают Турцию и нелегально проникают в Грецию. Затем — вся восточная граница стран Европейского Союза (Les Douze). Может быть, придется возвести новую Берлинскую стену, в триста-четыреста километров длиной, чтобы воспрепятствовать проникновению голодных жителей Востока в сытую Европу?
Известно, что существует чудовищный экономический и социальный дисбаланс между богатым Западом и остальным миром. Этот дисбаланс не уменьшается, а растет. Единственное, что цивилизованный Запад экспортирует в эти страны под видом «культуры» — это методы организации государственных переворотов, вооружение и телевидение с выставлением напоказ образцов потребления, для бедного населения недосягаемых. Этот дисбаланс не может существовать как прежде, если только Европа не станет крепостью, управляемой полицейским режимом.
Что вы думаете о книге Люка Ферри[6], объясняющую, что «Зеленые» — это носители глобального мировоззрения, подвергающие пересмотру отношения между человеком и природой?
[6] Ferry Luc. Le Nouvel Ordre ecologique. Paris, Grasset, 1992. reed. LGF, 1994, 2002.
В книге Люка Ферри неправильно выбран враг, и, в конечном итоге, она оборачивается отвлекающей операцией. В момент, когда дом горит, когда планета в опасности, Люк Ферри позволяет себе роскошь, находя легкодоступного врага в лице некоторых маргинальных идеологов, которые никого не представляют и ничем не угрожают, и не говорит ни слова, или почти ни слова, об истинных проблемах. В то же время «натуралистической» идеологии он противопоставляет совершенно поверхностную «гуманистическую» или «антропоцентричную» идеологию. Человек укоренен в чем-то ином, нежели он сам, и тот факт, что он не является «природным существом», не означает, что он подвешен в воздухе. Какой толк без конца твердить нам о конечном характере человеческого существа, когда речь идет о философии познания, и забывать об этой конечности, как только речь заходит о практической философии!
Можно ли сказать, что существует философ — основоположник экологии?
Не вижу такого философа, которого можно было бы охарактеризовать как основоположника экологии. Конечно, есть английские, немецкие и французские романтики, «любовь к природе». Но экология не есть «любовь к природе»: это необходимость самоограничения (то есть истинной свободы) человеческого существа по отношению к планете, на которой он по случайности обитает и в процесс разрушения которой он вовлечен. Наоборот, у многочисленных философов можно обнаружить гордыню, ту самую древнегреческую hybris, чрезмерную самонадеянность, которая возводит человека на пьедестал как «хозяина и собственника» природы — это утверждение, по правде говоря, смехотворно. Мы даже не хозяева того, что мы как индивиды сделаем завтра или через несколько недель. Но hybris всегда влечет за собой nemesis, наказание, а вот оно-то и грозит нас постичь.
Может ли быть благотворным переоткрытие античной философии в ее измерении равновесия и гармонии?
Переоткрытие философии в целом может быть благотворным, так как мы переживаем один из наименее философских — чтобы не сказать антифилософских — периодов в истории человечества. Но и позиция древних греков не есть позиция равновесия и гармонии. Она исходит из признания невидимых границ нашего действия, из нашей сущностной смертности и из потребности в самоограничении.
Можно ли рассматривать рост беспокойства об окружающей среде как один из аспектов возвращения религиозного начала в форме веры в природу?
Прежде всего, я думаю, что — вопреки тому, что рассказывают — в западных странах нет никакого возврата религиозного. Кроме того, экология в правильном понимании (а с этой точки зрения здесь можно сделать чуть ли не обобщение) не делает из природы божества, как, впрочем, и из человека. Единственная связь, которую я здесь вижу, является весьма косвенной. Дело касается влияния, которое религия имеет почти во всех обществах. Мы живем в первом обществе с начала истории человечества, когда религия уже не находится в центре общественной жизни. Почему религии отводилось столь колоссальное место? Потому что она напоминала человеку, что он не является хозяином мира, что он живет над Бездной, Хаосом, Безосновностью, что существует нечто иное, нежели человек, и это иное религия так или иначе персонифицировала: называла она его «табу», «тотемом», Амоном-Ра, богами Олимпа — или Мойрой, или Иеговой… Религия представляла Бездну и в то же время маскировала ее, наделяя лицом: это Бог, Бог есть любовь и так далее. И тем самым она также придавала смысл человеческой жизни и смерти. Конечно, религия проецировала на божественные силы или на монотеистического Бога сугубо антропоморфные и антропоцентрические атрибуты, и как раз делая это, она «придавала смысл» всему существующему — Бездна становилась как бы хорошо знакомой, подобной нам. Однако в то же время религия напоминала человеку о его ограниченности, она напоминала ему, что Бытие непостижимо и непокорно. А, значит, экология, включенная в политический проект, должна сразу и указывать на ограниченность человека, и напоминать ему, что у Бытия нет смысла, что именно мы создаем этот смысл на свой страх и риск (в том числе, и в форме религий…). Стало быть, здесь мы видим своего рода сближение [между экологией и религией], но также и своего рода — неустранимое противопоставление.
Итак, вы желаете не столько охраны природы, сколько защиты человека?
Защита человека от него самого — вот в чем вопрос. Главная опасность для человека — это сам человек. Никакая природная катастрофа не сравнится с бойнями и массовыми убийствами (les holocausts), которые против человека устраивал сам человек. Сегодня человек всегда или более чем когда-либо прежде, враг человека, и не только потому, что он больше, чем когда-либо, занимается массовым истреблением себе подобных, но еще и потому, что он рубит сук, на котором сидит: окружающую среду. Нам следовало бы попытаться пробудить осознание этого факта в эпоху, когда религия — по вполне понятным причинам — уже не может играть этой роли. Речь идет о том, чтобы напоминать людям об их ограниченности, не только индивидуальной, но и социальной. Дело не только в том, что каждый подчиняется закону природы и что каждый в один прекрасный день умрет; дело еще и в том, что все вместе мы не можем делать что угодно, но мы должны ограничивать себя. Автономия — подлинная свобода — есть самоограничение, необходимое не только для правил внутрисоциального поведения, но и для правил нашего поведения, которые мы принимаем по отношению к окружающей среде.
Оптимист ли вы в том, что касается пробуждения этого осознания границ человека?
У людей есть созидательная власть, способность к изменению того, что есть, что по природе и по определению ничем не обусловлено и непредсказуемо. Но все-таки как таковая, она не является ни позитивной, ни негативной, и говорить об оптимизме или о пессимизме на этом уровне было бы поверхностным. Человек в том, что касается его созидательной власти, есть человек и тогда, когда он строит Парфенон или собор Парижской Богоматери, и тогда, когда он организует Освенцим или Гулаг. Спор о значении того, что он создает, начинается впоследствии (и он, разумеется, чрезвычайно важен). Сегодня, конечно, существует тревожный вопрос об углублении современного общества в повторение, становящееся все более бессодержательным; впрочем, если предположить, что это повторение уступит место возрождению исторического творения, мы будем вопрошать о природе и ценности этого творения. Мы не можем ни пренебрегать этими вопросами, ни замалчивать их, ни давать на них ответы заранее. Ведь такова история.
Перевод с фр. — Борис СКУРАТОВ