Корнелиус КАСТОРИАДИС (1922 — 1997) — французский философ, экономист и психоаналитик греческого происхождения и левой ориентации. Один из ведущих теоретиков группы «Социализм или варварство». Касториадис начинал свою карьеру как критик с марксистских позиций бюрократической системы в CCCР, он унаследовал у троцкистов и развил идею о Советском Союзе как стране победившего «бюрократического капитализма», противостоящего «капитализму рынка» в западных странах, однако впоследствии разработал собственную оригинальную философскую концепцию, порвав с марксизмом и, в значительной степени, с самим Марксом.

Вниманию наших читателей мы предлагаем одно из поздних интервью Касториадиса, опубликованное в 1992 г., где он достаточно подробно рассказывает о своём понимании сформировавшейся в последней трети ХХ века новой экологической парадигмы, связанной со становлением экологии как политической проблемы, путь к решению которой он видел в самоограничении общества вместо установки на бесконечный рост промышленного роста и потребления.

_________

Корнелиус КАСТОРИАДИС

РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИЛА ЭКОЛОГИИ

Интервью, вышедшее под этим заглавием в подборке материалов «Зеленая планета — Обсуждается экология» (La planete verte — L’ecologie en question), в журнале, опубликованном Бюро учащихся Института политических ис­следований в Париже; материалы собраны Паскалем Эгре 16 и 29 ноября 1992 г.

Касториадис К. Дрейфующее общество. Беседы и дискуссии (1974-1997). М.: Гнозис / Логос, 2012. С.243-254.

Что такое экология для вас?

Понимание того основополагающего факта, что не может быть такой социальной жизни, которая не придавала бы первостепенной важности окружающей среде, где она протекает. Любопытно, что такое понимание как будто бы наличествовало в гораздо большей мере в архаических или традиционных обществах в былые времена, нежели сегодня. Даже в Греции в 1970-е гг. существовали деревни, которые повторно использовали почти всё. Во Франции поддержа­ние водоемов, лесов и пр. в надлежащем состоянии представляет собой непрерывную общественную заботу на протяжении столетий. Без «научного знания» люди обладали «наивным», но верным осоз­нанием своей жизненно важной зависимости от окружающей сре­ды (см. фильм «Дерсу Узала»). Ситуация радикально изменилась с возникновением капитализма и современной науки и техники, основанных на непрерывном и стремительном росте производства и потребления, что навлекает на экосферу земли уже теперь замет­ные катастрофические последствия. Если вас раздражают научные дискуссии, вам стоит хотя бы посмотреть на пляжи или подышать воздухом больших городов. И выходит, что уже невозможно пред­ставить себе политику, достойную этого имени, без первостепенной озабоченности экологией.

Может ли экология быть научной?

Экология, по существу, есть дело политическое, она не являет­ся «научной». Наука в качестве науки неспособна установить собс­твенные границы или конечные цели. Если от нее требуют найти на и более эффективные либо экономичные средства для уничтожения населения Земли, то она может (и даже должна!) предоставить вам научный ответ. Поскольку она — наука, ей совершенно нечего сказать о  «благом» или «дурном» характере данного замысла. Можно, и, ра­зумеется, необходимо, мобилизовать научные исследования, чтобы изучить случайное влияние того или иного действия, связанного с производством, на окружающую среду или — порою — средство пре­дотвратить тот или иной нежелательный второстепенный эффект. Но ответ, в конечном итоге, может быть только политическим.

Утверждать, подобно подписавшим «Гейдельбергское воззва­ние»[1] (которое я, со своей стороны, назвал бы, скорее «нюрнберг­ским воззванием»), будто наука, и только она, может решить все проблемы, — удручающая нелепость. Со стороны стольких лауреа­тов Нобелевской премии здесь выражается элементарная безграмот­ность, отсутствие рефлексии по поводу их собственной деятельности и полная историческая амнезия. Люди утверждают подобные вещи, а ведь всего лишь несколько лет назад главные изобретатели и конс­трукторы ядерных бомб выступали с публичными декларациями по­каяния, били себя в грудь, провозглашали собственную виновность и так далее (назовем хотя бы Оппенгеймера и Сахарова). Ядерные бомбы создавали не философы, а принимали решения об их использовании или неиспользовании не ученые.

[1] Гейдельбергское воззвание было написано летом 1992 г., а обнародовано в 1993 г. Его подписали около 4 ООО ученых, среди которых — 72 лауреата Нобелевской премии. Подписавшие его выступили за «антропоцентрическую и утилитарную оценку миро­вых ресурсов». Это воззвание дало козыри в руки противникам экологического под­хода к природе. — Прим. пер.

И как раз научно-техническое развитие и тот факт, что ученым нечего (и всегда будет нечего) сказать о его использовании и даже о его капиталистической ориентированности, привели к возникнове­нию проблемы окружающей среды и наделили ее характерной для сегодняшнего дня серьезностью. А в том, что мы сегодня конста­тируем, есть колоссальная полоса неопределенности относительно данных и перспектив эволюции земной среды. Эта полоса неопре­деленности, очевидно, вырисовывается с двух сторон. Мое личное мнение состоит в том, что наиболее вероятны самые мрачные перс­пективы. Однако подлинная проблема не в этом; подлинная пробле­ма — полное исчезновение благоразумия, phronusis’а. Если данность такова, что никто не может сказать с уверенностью, вызовет или нет парниковый эффект повышение уровня океанов, и даже о том, че­рез сколько лет озоновая дыра распространится на всю атмосферу, то единственная позиция, которую следует занимать — это позиция diligens pater familias, совестливого отца семейства, который говорит себе: поскольку на кон поставлено столь многое, а вероятность собы­тий просчитать почти невозможно, то я буду вести себя с величай­шим благоразумием, а не так, словно ничего не произошло.

Однако то, что мы видим сейчас, например, во время карнавала в Рио (называемого саммитом[2]), свидетельствует о полной безответс­твенности. Я имею в виду Буша и либералов, с закоренелым упорс­твом, наоборот, превозносящих аргумент о неопределенности (раз уж ничего не «доказано», будем продолжать как прежде…) Кроме того, мы видим чудовищный альянс между американскими правыми про­тестантами и Католической церковью, противодействующий всякому контролю над рождаемостью в Третьем мире, тогда как связь между демографическим взрывом и проблемами окружающей среды явля­ется очевидной. В то же время — верх лицемерия! — участники самми­та делают вид, будто они заботятся об уровне жизни народов Третьего мира. Но чтобы повысить этот уровень жизни, надо еще ускорить про­изводство и потребление невозобновляемых ресурсов…

[2] Имеется в виду Конференция ООН по окружающей среде и развитию, состоявшаяся 3-14 июня 1992 г., в которой участвовали представители 172 стран, и на которой было принято несколько важнейших деклараций — по экологии, изменению климата и пр. — Прим. пер.

Как бы там ни было, на саммите в Рио были приняты две конвен­ции, расцениваемые некоторыми как исторические: конвенция об изменениях климата и конвенция о биоразнообразии. Это тоже части «карнавала»?

Да, ведь они не предлагают никаких конкретных мер и не сопро­вождаются никакими санкциями. Это просто дань уважения со сто­роны порока в адрес добродетели.

Несколько слов о биоразнообразии. В любом случае следовало бы напомнить подписавшим Гейдельбергское воззвание, что сейчас ник­то не знает, сколько видов живых существ обитает на Земле. Оценки колеблются в диапазоне от десяти до тридцати миллионов, однако выдвигалась даже цифра в сто миллионов. И вот, из этих видов нам известна лишь ничтожная доля. Но о чем мы можем говорить почти с уверенностью, так это о количестве живых видов, исчезновению которых мы способствуем каждый год, в частности, посредством вырубки тропических лесов. Согласно оценке американского биолога Э.О. Уилсона, через тридцать лет мы можем уничтожить 20% существующих видов, то есть если предположить их самое малое количество из упомянутых нами, то в среднем истребляется семьдесят тысяч видов в год и двести ви­дов в день! Независимо от каких бы то ни было прочих аргументов, истребление одного-единственного вида может повлечь за собой обрушение биологического равновесия, а, стало быть, уничтожение целого экотопа.

По прочтении некоторых из ваших текстов возникает впечатле­ние, будто экология — это лишь надводная часть айсберга, засло­няющая пересмотр не только науки, но и политической, и эконо­мической системы. Выходит, вы — революционер?

Революция не имеет в виду потоков крови, взятия Зимнего двор­ца и т. д. Революция означает радикальную трансформацию обще­ственных институтов. В этом смысле я, конечно, революционер. Но чтобы свершилась такая революция, необходимо, чтобы про­изошли глубокие изменения в психосоциальной организации жите­лей Запада, в их отношении к жизни, словом, в их воображаемом. Необходимо, чтобы абсурдная и позорная мысль о том, что якобы единственной целью жизни является непрерывный рост производс­тва и потребления, была отброшена. Необходимо отбросить капи­талистическое воображаемое, касающееся псевдорационального псевдоосвоения природы, воображаемое беспредельной экспансии. Это могут сделать обычные люди — мужчины и женщины — сооб­ща. Индивид-одиночка, или одна-единственная организация, может в лучшем случае лишь готовить, критиковать, побуждать, намечать возможные направления.

Какую параллель можно установить между отступлением марксизма и идеологий, и расцветом политической экологии?

Связи, очевидно, сложны. Прежде всего, необходимо уразуметь, что уже и Маркс уже полностью коренится в капиталистическом во­ображаемом: с его точки зрения, как и с точки зрения господство­вавшей в его эпоху идеологии, все зависит от роста производитель­ных сил. Когда производство достигнет высокого уровня, можно-де будет говорить о действительно свободном обществе действитель­но равных людей и так далее. У Маркса мы не находим никакой крити­ки капиталистической техники, будь то техники производства, или же типов и природы изготавливаемых товаров. Капиталистическая техника и производимые с ее помощью товары, с его точки зрения, представляют собой неотъемлемую часть процесса развития челове­ка. Более того, Маркс не критикует организацию производственных процессов на заводах. Конечно, он подвергает критике ее некоторые «крайние» аспекты, но сама организация в целом представляется ему просто-напросто воплощением рациональности. Главное в критике Маркса касается использования этой техники и этой организации: они приносят прибыль только капиталу вместо того, чтобы идти на пользу человечеству в целом. Он не видит того, что необходимо за­няться внутренней критикой техники и организации капиталисти­ческого производства.

Это «упущение» кажется странным у Маркса, потому что в ту же эпоху мы обнаруживаем экологический тип рефлексии у многочисленных авторов. Вспомните общеизвестный пример из «Отверженных» Гюго. Когда Жан Вальжан, чтобы спасти Марьюса, тащит его по сточным канавам Парижа, Гюго предается одному из тех отступлений от темы, которые он так любит. Несомненно, основыва­ясь на расчетах одного из великих химиков эпохи, вероятно, Либиха, он утверждает, что Париж сбрасывает в море каждый год эквивалент пятисот миллионов франков золотом. И он противопоставляет это поведению китайских крестьян, удобряющих землю собственными экскрементами. Вот почему (говорит он приблизительно следую­щее) земля Китая сегодня столь же плодородна, как в первый день Творения. Гюго знает, что традиционные экономики были экономи­ками рециркуляции, тогда как современная экономика — это эконо­мика расточительства. Маркс же пренебрегает всем этим или считает все это второстепенным. И таким взглядам суждено было оставаться определяющими для марксизма до самого его заката.

Начиная с конца 50-х гг. изменению этой ситуации способствова­ло сочетание нескольких факторов. Прежде всего, после XX съезда русской коммунистической партии (1956), состоявшейся в том же году венгерской революции, затем — событий в Польше, в Праге и так далее, марксистская идеология утрачивает привлекательность. Затем начинается критика капиталистической идеологии. Мимоходом упомяну, что в одном из своих текстов 1957 г., «О содержании со­циализма»[3], я предпринимаю радикальную критику в адрес Маркса за то, что он совершенно пренебрег критикой капиталистической технологии именно на производстве и полностью разделял в этом отношении взгляды, характерные для его эпохи. В то же самое время начинает давать о себе знать разрушительное влияние капитализ­ма на окружающую среду. Одной из первых книг по экологии, ока­завших большое и обширное влияние, стала книга Рейчел Карсон «Безмолвная весна» [4], описывающая опустошение, причиненное при­роде инсектицидами: инсектициды уничтожают не только насеко­мых — паразитов растений, но еще и насекомых, которыми питаются птицы — отчетливый пример цикличности экологического баланса и его полного разрушения при разрушении одного из его элементов.

[3] “Sur le contenu du socialisme”, воспроизведено в: Le contenu du socialisme, Paris, UGE, “10/18”, 1979.

[4] Carson Rachel. Silent Spring. Boston, Houghton Mifflin, 1962.

В те годы начинает формироваться экологическое сознание, которое развивается тем более стремительно, что молодежь, недо­вольная социальным строем в богатых странах, не может больше направлять свою критику по традиционному марксистскому пути, который становится практически смехотворным. Критика в духе «Отверженных» Гюго уже не соответствует реальному положению вещей; теперь нельзя обвинять капитал в том, что он морит рабочих голодом: ведь в каждой семье рабочих есть один, а то и два автомо­биля. В то же время происходит слияние сугубо экологических тем с темами протеста против ядерного оружия и использования ядерной энергии.

Является ли экология в таком случае новой идеологией конца сто­летия?

Нет, я бы так не сказал, и, во всяком случае, нельзя превращать экологию в идеологию. Но учет окружающей среды, равновесия между человечеством и ресурсами планеты, является основопола­гающей очевидностью для всякой подлинной и серьезной полити­ки. Это неизбежно из-за бешеной гонки независимой от общества технической науки и из-за грандиозного демографического взрыва, который будет еще ощущаться как минимум полстолетия. Однако этот учет окружающей среды должен быть включен в политический проект, который обязательно превзойдет рамки только лишь «эко­логии». А если не будет нового движения, если не состоится про­буждение демократического проекта, то «экологию» вполне мож­но будет интегрировать в неофашистскую идеологию. Например, в связи с мировой экологической катастрофой мы прекрасно видим, как авторитарные режимы навязывают драконовские ограничения растерянному и апатичному населению. Включение экологической составляющей в радикальный демократический проект необходимо. Это включение настоятельно необходимо потому, что переоценка ценностей и ориентаций современного общества, подразумеваемая таким проектом, неотделима от критики воображаемого «разви­тия», под влияние которого мы находимся.

Есть ли такой проект у французских экологических движений?

Думаю, что у движения «Зелёные», также как и у движения «Поколение Экология» (фр. Génération écologie) политическая составляющая неадекватна и недостаточна. Мы не видим никакой рефлексии над антрополо­гическими структурами современного общества, над структурами политическими и государственными, над тем, что есть истинная де­мократия, над вопросами, затрагивающими ее учреждение и функ­ционирование и так далее. Эти движения занимаются почти исключитель­но вопросами окружающей среды, и почти совсем не рассматрива­ют ни социальных, ни политических вопросов. Можно понять, что они не хотят быть «ни левыми, ни правыми». Но эта разновидность «вопроса чести», состоящая в том, чтобы не выступать по жгучим политическим вопросам, достойна критики; она ведет к превраще­нию таких движений в своего рода лобби[5].

[5] Это любимый «конёк» Касториадиса — критика «зелёных» партий и движений за недостаточный радикализм их социальных требований и представлений. В частности, в другом интервью («Проект автономии — не утопия», 1993) он говорит, что «существующие экологические партии, с политической точки зрения, полностью близоруки. Они не видят неразрывной связи экологических проблем с общими проблемами общества и склонны превратиться в лобби, направленное на охрану окружающей среды» (Касториадис К. Дрейфующее общество. С. 17). — прим. ред.

А когда политическое измерение осознается, это осознание кажет­ся мне недостаточным. Так обстояли дела в Германии, где «Зелёные» установили право ротации и отзыва для своих депутатов. Ротация и отзыв — главные идеи в моей политической рефлексии. Но если от­делить их от остальных идей, они перестают что-либо значить. Это и произошло в Германии, где, в сочетании с парламентской системой, они утратили всякое значение. Ибо сам дух парламентской системы состоит в том, чтобы, избирая «представителей» на пять лет, избав­ляться от политических вопросов, перепоручая их этим «представи­телям», с тем, чтобы больше этим не заниматься — то есть полная противоположность демократического проекта.

Включает ли эта чисто политическая составляющая проек­та радикальных изменений еще и отношения между Севером и Югом?

Разумеется. Это кошмар — видеть, как вполне сытые люди, пос­мотрев по телевизору, как сомалийцы умирают с голоду, возвраща­ются к просмотру футбольного матча. Но ведь это — даже с самой низкореалистичной точки зрения чудовищно близорукая позиция! Закроем глаза, а они пусть подыхают! Но в конечном итоге они боль­ше не будут «подыхать». Нелегальная иммиграция увеличивается по мере роста демографического давления, и мы поймем, что то, что мы видели — только «цветочки». Чиканос практически беспрепятс­твенно пересекают мексикано-американскую границу, и скоро там будут не одни только мексиканцы. Сегодня в Европу иммигранты направляются, среди прочего, через Гибралтарский пролив. Мы име­ем в виду не марокканцев; люди приезжают со всех уголков Африки, даже из Эфиопии и Кот д’Ивуара: они претерпевают невообразимые страдания, чтобы оказаться в Танжере и заплатить перевозчику. Но завтра это уже будет не только Гибралтар. Имеется где-то сорок тысяч километров средиземноморских берегов, окаймляющих то, что Черчилль называл «мягким подбрюшьем Европы». Уже сейчас иракские беженцы пересекают Турцию и нелегально проникают в Грецию. Затем — вся восточная граница стран Европейского Союза (Les Douze). Может быть, придется возвести новую Берлинскую стену, в триста-четыреста километров длиной, чтобы воспрепятство­вать проникновению голодных жителей Востока в сытую Европу?

Известно, что существует чудовищный экономический и соци­альный дисбаланс между богатым Западом и остальным миром. Этот дисбаланс не уменьшается, а растет. Единственное, что циви­лизованный Запад экспортирует в эти страны под видом «культу­ры» — это методы организации государственных переворотов, воо­ружение и телевидение с выставлением напоказ образцов потребле­ния, для бедного населения недосягаемых. Этот дисбаланс не может существовать как прежде, если только Европа не станет крепостью, управляемой полицейским режимом.

Что вы думаете о книге Люка Ферри[6], объясняющую, что «Зеленые» — это носители глобального мировоззрения, подвергаю­щие пересмотру отношения между человеком и природой?

[6] Ferry Luc. Le Nouvel Ordre ecologique. Paris, Grasset, 1992. reed. LGF, 1994, 2002.

В книге Люка Ферри неправильно выбран враг, и, в конечном итоге, она оборачивается отвлекающей операцией. В момент, когда дом горит, когда планета в опасности, Люк Ферри позволяет себе роскошь, находя легкодоступного врага в лице некоторых марги­нальных идеологов, которые никого не представляют и ничем не угрожают, и не говорит ни слова, или почти ни слова, об истинных проблемах. В то же время «натуралистической» идеологии он про­тивопоставляет совершенно поверхностную «гуманистическую» или «антропоцентричную» идеологию. Человек укоренен в чем-то ином, нежели он сам, и тот факт, что он не является «природным существом», не означает, что он подвешен в воздухе. Какой толк без конца твердить нам о конечном характере человеческого существа, когда речь идет о философии познания, и забывать об этой конеч­ности, как только речь заходит о практической философии!

Можно ли сказать, что существует философ — основополож­ник экологии?

Не вижу такого философа, которого можно было бы охарактери­зовать как основоположника экологии. Конечно, есть английские, не­мецкие и французские романтики, «любовь к природе». Но экология не есть «любовь к природе»: это необходимость самоограничения (то есть истинной свободы) человеческого существа по отношению к пла­нете, на которой он по случайности обитает и в процесс разрушения которой он вовлечен. Наоборот, у многочисленных философов мож­но обнаружить гордыню, ту самую древнегреческую hybris, чрезмер­ную самонадеянность, которая возводит человека на пьедестал как «хозяина и собственника» природы — это утверждение, по правде говоря, смехотворно. Мы даже не хозяева того, что мы как индивиды сделаем завтра или через несколько недель. Но hybris всегда влечет за собой nemesis, наказание, а вот оно-то и грозит нас постичь.

Может ли быть благотворным переоткрытие античной филосо­фии в ее измерении равновесия и гармонии?

Переоткрытие философии в целом может быть благотворным, так как мы переживаем один из наименее философских — чтобы не сказать антифилософских — периодов в истории человечества. Но и позиция древних греков не есть позиция равновесия и гармонии. Она исходит из признания невидимых границ нашего действия, из нашей сущностной смертности и из потребности в самоограниче­нии.

Можно ли рассматривать рост беспокойства об окружающей сре­де как один из аспектов возвращения религиозного начала в форме веры в природу?

Прежде всего, я думаю, что — вопреки тому, что рассказывают — в западных странах нет никакого возврата религиозного. Кроме того, экология в правильном понимании (а с этой точки зрения здесь можно сделать чуть ли не обобщение) не делает из природы божест­ва, как, впрочем, и из человека. Единственная связь, которую я здесь вижу, является весьма косвенной. Дело касается влияния, которое религия имеет почти во всех обществах. Мы живем в первом обще­стве с начала истории человечества, когда религия уже не находится в центре общественной жизни. Почему религии отводилось столь колоссальное место? Потому что она напоминала человеку, что он не является хозяином мира, что он живет над Бездной, Хаосом, Безосновностью, что существует нечто иное, нежели человек, и это иное религия так или иначе персонифицировала: называла она его «табу», «тотемом», Амоном-Ра, богами Олимпа — или Мойрой, или Иеговой… Религия представляла Бездну и в то же время маскирова­ла ее, наделяя лицом: это Бог, Бог есть любовь и так далее. И тем самым она также придавала смысл человеческой жизни и смерти. Конечно, религия проецировала на божественные силы или на монотеисти­ческого Бога сугубо антропоморфные и антропоцентрические атри­буты, и как раз делая это, она «придавала смысл» всему существую­щему — Бездна становилась как бы хорошо знакомой, подобной нам. Однако в то же время религия напоминала человеку о его ограни­ченности, она напоминала ему, что Бытие непостижимо и непокор­но. А, значит, экология, включенная в политический проект, должна сразу и указывать на ограниченность человека, и напоминать ему, что у Бытия нет смысла, что именно мы создаем этот смысл на свой страх и риск (в том числе, и в форме религий…). Стало быть, здесь мы видим своего рода сближение [между экологией и религией], но также и своего рода — неустранимое противопоставление.

Итак, вы желаете не столько охраны природы, сколько защиты человека?

Защита человека от него самого — вот в чем вопрос. Главная опас­ность для человека — это сам человек. Никакая природная катастро­фа не сравнится с бойнями и массовыми убийствами (les holocausts), которые против человека устраивал сам человек. Сегодня человек всегда или более чем когда-либо прежде, враг человека, и не толь­ко потому, что он больше, чем когда-либо, занимается массовым ис­треблением себе подобных, но еще и потому, что он рубит сук, на котором сидит: окружающую среду. Нам следовало бы попытаться пробудить осознание этого факта в эпоху, когда религия — по впол­не понятным причинам — уже не может играть этой роли. Речь идет о том, чтобы напоминать людям об их ограниченности, не только индивидуальной, но и социальной. Дело не только в том, что каж­дый подчиняется закону природы и что каждый в один прекрасный день умрет; дело еще и в том, что все вместе мы не можем делать что угодно, но мы должны ограничивать себя. Автономия — подлинная свобода — есть самоограничение, необходимое не только для правил внутрисоциального поведения, но и для правил нашего поведения, которые мы принимаем по отношению к окружающей среде.

Оптимист ли вы в том, что касается пробуждения этого осозна­ния границ человека?

У людей есть созидательная власть, способность к изменению того, что есть, что по природе и по определению ничем не обуслов­лено и непредсказуемо. Но все-таки как таковая, она не является ни позитивной, ни негативной, и говорить об оптимизме или о песси­мизме на этом уровне было бы поверхностным. Человек в том, что касается его созидательной власти, есть человек и тогда, когда он строит Парфенон или собор Парижской Богоматери, и тогда, ког­да он организует Освенцим или Гулаг. Спор о значении того, что он создает, начинается впоследствии (и он, разумеется, чрезвычайно важен). Сегодня, конечно, существует тревожный вопрос об углуб­лении современного общества в повторение, становящееся все более бессодержательным; впрочем, если предположить, что это повторе­ние уступит место возрождению исторического творения, мы будем вопрошать о природе и ценности этого творения. Мы не можем ни пренебрегать этими вопросами, ни замалчивать их, ни давать на них ответы заранее. Ведь такова история.

Перевод с фр. — Борис СКУРАТОВ